без этого многое непонятно -
Мысли фельдмаршала кн. Паскевича по поводу обороны и падения Севастополя
16 сентября 1855 г.[1]
Письмо генерал-фельдмаршала князя Варшавского графа Паскевича-Эриванского к генерал-фельдмаршалу князю М.Д.Горчакову было продиктовано им камер-юнкеру С.О.Панютину 16 сентября 1855 г.
После падения Севастополя князь Горчаков прислал к Паскевичу обзор своих действий со времени вступления в командование Крымской армией. Князь Варшавский находился к тому времени в безнадежном состоянии, но, не смотря на болезнь, сумел ознакомиться с записями Горчакова. 16 сентября 1855 г. он продиктовал С.О.Панютину свои замечания, которые, по его словам «…Рано или поздно займут место в военной истории России». Письмо это в связи с усилившейся болезнью Паскевича, а затем и его смертью в 1856 г. так и не было доставлено адресату.
Я только что приготовил ответ на последнее письмо ваше, любезный князь Михаил Дмитриевич, как получил другое, при котором приложен обзор действий наших в Крыму. Благодарю вас за извещение и за откровенность.
Буду с Вами откровенен как всегда, буду говорить вам по убеждению. Вот уже другой месяц как я серьезно болен; желудок ничего не переносит, а потому я ослаб по крайности. В болезненном моем положении, я в письмах к вам не в силах уже выбирать слова, чтобы смягчить иногда мою мысль; позвольте мне писать так, как слова приходят для выражения моих мыслей.
Думаю, что мне теперь должно говорить то, что моря опытность мне внушает. Простите, если иногда мои мысли не будут сходны с вашими.
Поговорим сначала о вашем завидном положении в марте 1855 года, когда вы были сильнее неприятеля 20 или 25-ю тысячами человек. Отчего вы тогда не начали наступательных действий, которые при превосходстве наших сил могли бы иметь счастливые и славные последствия? Вы ничего не предприняли и смотрели только как союзники каждый день подвозили свежие войска. Словом, дали время им оправиться, опомниться после убийственной зимы, уничтожившей более половины английской армии.
В такой нерешительности вы простояли месяц, и тогда уже было поздно помышлять о наступательных действиях. Надобно было по необходимости ограничиться пассивною обороною Севастополя, которая, как вы пишете, была необходима для удержания Австрии.
Отдавая полную справедливость русскому солдату, отстоявшему своею грудью, в течение 11-ти месяцев, земляные укрепления, и которому, говоря без лицемерия, Россия единственно обязана безпримерною обороною, я однако не могу согласиться, что защитники Севастополя могли помешать 200 тысячам австрийцам вторгнуться в Польшу. Нет, ваше сиятельство, не геройская оборона Севастополя остановила австрийцев, а благородная твердость короля прусскаго, великодушно забывшего все наши непростительные насмешки и даже дерзости, которые ему делали в 1848 году и последующих годах. Еще нам помогли наши крепости в Польше. Вы, без сомнения, не забыли все, что мы с вами писали и говорили, когда я, в предвидении сбывшихся обстоятельств, настаивал на необходимости постройки крепостей в избранных пунктах. Не для удержания же только порядка в Польше согласился покойный государь издержать столько миллионов для сооружения Модлина, Бреста, Ивангорода. Они нам необходимы как оплот в случае европейской коалиции. Для Польши же во время мира, при энергическом правлении, даже без Александровской цитадели, достаточно 30-ти тысяч человек. Следственно король прусский и крепости наши в Польше, вполне оправдавшие в 1854 и в 1855 годах свое назначение, спасли нас от вторжения 200 тысяч австрийцев.
Извините, ваше сиятельство, я отвлекся от предмета, но необходимо было изложить обстоятельства в таком виде, как они действительно должны быть представлены беспристрастным историком, который будет описывать события нынешней войны.
Затем спешу возвратиться к Севастополю. От марта до славно отбитого штурма вы потеряли передовые укрепления: Селенгинское, Камчатское, уступили неприятелю без выстрела Федюхины-горы и Байдарскую долину, где союзники, как в обетованной земле, нашли все, что до сих пор им не хватало, т.е. воду и траву. Наконец, когда подошли к вам сильные подкрепления, вы вместо того, чтобы маневрировать вдоль Черной речки в тылу неприятеля с 50 или 60 тысячами и держать его в постоянном недоразумении на счет ваших намерений, что поставило бы его в весьма затруднительное положение, решились 4-го августа на дело несбыточное и пошли, так сказать, на пролом (по-русски, на-авось) атаковать позицию, которая, как вы сами говорите, сильнее Севастопольских укреплений.
Здесь рождается вопрос: какие стратегические соображения могли вас заставить уступить неприятелю Федюхины горы? Вероятно, чтобы дать ему время укрепить их, и когда они сделались неприступными, идти на верное поражение, зная, что вся наша попытка с этой стороны, как мы сейчас же увидим из ваших же слов, должна быть отбита со стыдом и с большим уроном.
Иначе никак не могу объяснить действия наших под Черной, и при всем желании оправдать их, дохожу, после реляции сражения 4-го августа, до грустного убеждения, что оно принято без цели, без расчета и без надобности, и что всего хуже, окончательно лишило вас возможности предпринять что-либо в последствии.
Вы пишете: «Наступательно движение это… которое было необходимо для удовлетворения общего мнения России (точно Бородинское сражение было необходимо прежде отдачи Москвы!), я намерен был сделать с большою осмотрительностью и только при благоприятных обстоятельствах, на которые, впрочем, мало рассчитывал, перейти к действительному наступлению». Приводя параграф сей слово в слово, я делаю некоторые замечания:[2]
1)Непростительно главнокомандующему писать, что наступательное движение это было в видах государя императора. Главнокомандующий, в известных случаях должен жертвовать всем для спасения армии, а не обвинять Государя, находившегося в1300 верстах.
2)Государь, пославший в Крым, за исключением гвардии и 1-го корпуса, всю свою армию, был вправе требовать от главнокомандующего, чтобы они что-нибудь да сделали; но ни Государь, ни Россия не могли предвидеть, что армию поведут, так сказать, на убой.
3)Никогда не поверю, чтобы государь приказал вам идти на верное поражение, зная из ваших донесений, что укрепления на Федюхиных-горах сильнее Севастопольских. Если вы получили такое повеление, тогда вам, как хранителю русской чести, оставалось изложить то, что совесть и долг ваши указывали. А что нам указывали совесть и честь? Откровенно сознаться перед Государем в невозможности исполнить его волю, и затем просить отозвать вас из армии, как человека, неоправдавшего доверия. Вот как должны вы были поступить, и тогда на душе вашей не лежала бы кровь 10-ти тысяч жертв, погибших под Черной, потому только что вы не осмелились чистосердечно изложить ваше мнение! Поверьте, если бы вы приняли на себя благородную решимость говорить правду, вы не только бы не лишились милости государя, но возвысили бы себя в глазах императора, до которого доступны слова истины. Наконец, допустим даже, что вас отозвали бы из армии, тогда вашему сиятельству предстояло завидное утешение в собственном сознании исполнения долга перед Государем и Россиею, и наконец, в уверенности, что рано или поздно история и потомство отдадут вам справедливость; а чувства сии неоцененны, когда наступает минута разставться с жизнью; говорю вам по опыту, ибо вижу мое безнадежное состояние.
Хотя Провидению угодно было послать мне конец мучительный, но я встречаю смерть без страха и ропота с уверенностью, что соотечественники мои отдадут мне справедливость, когда убедятся, что в предвидении всех несчастий обрушившихся ныне на Россию, и которые можно было предупредить, я умел, как увидим ниже, говорить правду покойному государю, за которую заплатил моею жизнью.
Но что такое моя жизнь и страдания, когда дело идет о России.
Однако пора обратиться к делу под Черной.
4) Почему решившись идти атаковать неприступные позиции, вы не сделали сего со всеми вашими силами? Почему вы оставили в Перекопе гренадерский корпус? Чего вы опасались?
Не подлежит сомнению, что союзники не могли в одно время осаждать Севастополь, атаковать у Инкермана и идти на Перекоп. Оставив в Перекопе гренадер, вы в решительную минуту лишили себя 20-ти тысяч отборного войска, погибшего впоследствии без пользы от болезней.
5) Нельзя так же согласиться, что дело под Черной было столь необходимо, как бородинское сражение до отдачи Москвы.
Дело под Черной будет вечным позором нашей военной истории, а бородинская битва одна из лучших ея страниц. Правда, после Бородина мы отдали Москву, но в ея, хотя неокровавленных развалинах[3] (слова высокого красноречия) неприятель нашел свою погибель. Подобного результата не представляет дело под Черной, следственно и сравнение Черной Бородиным неправильно.
6) Никак не могу понять, что вы начали наступательное движение с уверенностью в неудаче. Зачем же было делать наступление? Следовательно вы согласны, что дело под Черной предпринято без цели, разсчета и надобности?
7) Далее вы говорите, что это только была попытка. Нет, ваше сиятельство, это была не попытка, а страшная ошибка, сделанная вследствие дурных, необдуманных распоряжений, в которых вы не сознаетесь, ибо изыскиваете средства оправдаться противоречивыми объяснениями, а именно: в обзоре ваших действий, вы говорите, на что я вам уже отвечал, что наступательное движение это или попытка (не знаю как назвать сражение под Черной), было в видах (общественного мнения), и что впрочем вы имели мало надежды на успех.
В письме же, писанном вскоре после 4-го августа, вы говорите что успех вашего наступательного движения был рассчитан верно и что ответственность в неудаче должна пасть на Реада, неисполнившего ваших предначертаний, вследствие чего план ваш не удался и сражение было проиграно. Что за противоречия!
Прошу ваше сиятельство извинить меня за откровенность; но согласитесь, что по сличении двух ваших объяснений я никак не мог пройти молчанием столько противоположных оправданий. Вероятно, писав обзор ваших действий, вы позабыли про многотрудных обязанностях, письмо ваше ко мне в котором вы обвиняете не Реада. Решившись обвинять Реада, излишне было бы искать другие причины к оправданию, ибо ничего нет удобнее, как сложить все на мертвых. Так и хочется прибавить к этому «мертвые сраму не имут».
Храбрый Реад и достойный начальник штаба Веймарн, павшие жертвами при исполнении невозможного предприятия, не могли бы нам отвечать из своих могил, и история внесла бы в свои скрижали имена Реада и Веймарна как виновников для России дня 4-го августа.[4]
За сим обращаюсь к другим обстоятельствам, изложенным в обзоре ваших действий. Вы между прочим пишете, что еще в мае месяце были намерены очистить южную часть Севастополя.
Здесь рождаются два вопроса: почему, приняв такую решимость, вы заблаговременно не взяли мер для уменьшения отчасти потерь вещественных и оставили врагам между «окровавленными развалинами» до 4-х тысяч орудий? К вечному нашему стыду, кажется это единственный пример из истории, и вы еще дерзаете сравнивать поражение под Черной с Бородиным!
Почему не были сделаны мины под Севастопольскими укреплениями? Кажется это было дело первой необходимости. Недостаток в порохе не может служить оправданием, ибо союзники после вашего отступления нашли значительные запасы. Вот, ваше сиятельство, вопросы, на которые вам трудно будет отвечать перед Россиею и потомством. По прочтении же всего обзора, я вижу, что у вас не было заранее обдуманного плана, который бы служил основанием ваших действий. Вы жили день за днем, никогда не имели собственного мнения и соглашались с тем, кто последний давал вам советы. В заключение, я не могу умолчать, что задняя мысль, руководившая вами при составлении обзора ваших действий, была уверенность, что никто вам возражать нее будет и по истечении некоторого времени все, что вы писали, будет признано фактом историческим.
Хитрости сего рода удаются в России. Не знаю, удастся ли вам изложить события настоящей войны с вашей точки зрения, уверить всех, что военные действия ваши были безукоризненны? Но, во всяком случае, это будет легче, чем представить безукоризненный отчет по хозяйственному управлению армиею, ибо я уверен, что после заключения мира откроются тысячи безпорядков и недочетов, происходящих от того, что вы не умели предупредить или остановить их во-время, или от противоречий ваших приказаний. О дальнейших предположениях ваших вы умалчиваете, ибо вы опасаетесь справедливых замечаний. Прошло уже то время, когда вы спрашивали моих советов, говорили и писали мне, что одно мое слово проясняло мысли ваши, наводило на путь истинный и что даже вы живете моим умом.
Признаюсь, я виноват перед отечеством, что был отчасти причиною возвышения вашего на ту степень, на которой вы ныне находитесь.
Покойный государь был прав, когда он, в феврале 1854 года, хотел, после всех неудачных дел на Дунае и неосновательных распоряжений в Княжествах, отозвать вас из армии. Тогда я еще полагал, что вы с пользою можете служить России. Ныне, откладывая всякое самолюбие в сторону, откровенно сознаюсь, что я жестоко ошибался.
Из приводимого здесь разговора с покойным Государем, ваше сиятельство может судить, что участь ваша была в моих руках. Мне достаточно было молчать для того, чтобы решить вашу судьбу.
Это было в первых днях моего прибытия в Петербург, в 1854 году, когда я уже согласился принять командование над всеми войсками, расположенными на западной границе и в княжествах.
Я пришел к государю около 12-ти часов с докладом. Мы были в рабочем его кабинете, где он впоследствии скончался. Государь был чрезвычайно грустен. Несколько минут продолжалось молчание. Наконец он обратился ко мне с следующими словами:
«Отец-командир! Я весьма недоволен распоряжениями Горчакова. Сражение под Ольтеницею и Четати служат явным доказательством вовсе необдуманного плана, словом сказать, во всех его действиях видны нерешительность и суета. Судя по ходу всех его дел, мне кажется, что он не способен быть главнокомандующим. Сомневаюсь даже, будет ли он в состоянии командовать во время войны отдельною частью? По всем этим соображениям, я полагаю отозвать его из армии и тебе предоставляю избрать себе кого хочешь в начальники штаба».
Сознаюсь, я был крайне удивлен, услыхав столь резкое суждение и почти приговор над человеком, служившим всегда с большим отличием. Прошло несколько минут пока я собрался с мыслями. Вот, кажется слово в слово, ответ мой Государю:
«Позвольте, ваше величество, сказать несколько слов в оправдание князя Горчакова. Я его знаю слишком 23 года, знаю его храбрость и способности. У нас в армии нет человека, который бы с большею пользою мог занять во время войны место начальника штаба. Его обширные сведения по всем частям управления армиею, его военные способности, смею думать, не подлежат сомнению. Нельзя осуждать главнокомандующего, находящегося от своих отрядов в ста более верстах, в ошибках сделанных под Ольтеницею и Четати. За всем тем, не могу не обвинить Горчакова в том, что не следуя великой истине, сказанной Наполеоном, держать войска свои всегда в кулаке, он растянулся с малочисленными своими отрядами на 600 верст».
Государь, выслушав меня с большим вниманием, изволил сказать:
«Дай Бог, отец-командир, чтобы я ошибался. Желаю тебе верить».
После сего разговора государь уже ни разу не говорил и не намекал о вызове вашего сиятельства из армии.
Будучи озабочен в действиях моих отдать отчет потомству, я откровенно соглашаюсь в моей ошибке и прошу соотечественников моих простить мне, что я в заблуждении моем еще в 1854 году считал ваше сиятельство способным быть самостоятельным начальником.
Сознание это доставляет мне некоторое облегчение и в минуты тяжких страданий и душевного негодования, мне отрадно вспомнить, что до начала войны, когда еще можно было предупредить все бедствия, постигшие впоследствии Россию, я против мнения всех в эту минуту, когда в порыве безумия, мы готовились закидать всю Европу шапками, осмелился 27-го февраля 1854 года представить покойному государю записку следующего содержания:
«Четыре европейских державы предлагают нам свой ультиматум. Мы находимся в том положении, что теперь вся Европа против нас, на море и на сухом пути. Англия, Франция, Турция уже объявили нам войну; Австрия, можно сказать, на их стороне; Пруссия может быть также увлечена скоро.
Никогда еще Россия не бывала в таких тяжких обстоятельствах.
При императоре Александре Павловиче, в 1812 году, Англия была за нас; с Турциею успели заключить мир; неограниченное властолюбие Наполеона заставило задолго предвидеть 1812 год и дало нам полтора года на приготовления. В 1810 году мы уже могли начать формирование новых полков; весь 1811 год устраивали резервы и магазины в тылу и потому в 1812 году, начав отступление до самой Москвы, пополняли убыль в войсках резервами.
Ныне обстоятельства так быстро изменились, что не дали нам возможности приготовиться.
Дай Бог, чтобы я ошибался, но мне кажется, что Пруссия будет действовать вместе с Австриею против нас.
Имея двух неприятелей в центре, тогда как французы высадятся на Черноморских берегах, австрийцы из Трансильвании выйдут на коммуникации нашей дунайской армии, а пруссаки обойдут фланг в Литве, мы уже не сможем держаться ни в Польше, ни в Литве, а отступая, не найдем магазинов.
Европа может повторить кампанию 1812 года, но вероятно избегнет ошибок Наполеона. Она будет вести войну методически, отбросит нас за Днестр и отняв Польшу, усилится нашими крепостями в царстве и в Литве. Несчастия и потери тогда России – трудно теперь предвидеть. Таковы, мне кажется, последствия войны теперь со всею Европою: пока она в соединении, мы с нею бороться не в силах. Нам дорого время; чтобы выиграть его, что на ультиматум ее можно бы отвечать: что предложения принимаются с тем, чтобы назначить сроки нашего выступления из Княжеств и в одно время неприятельских флотов.
1-й срок. Мы очищаем Малую Валлахию; флот выходит из Черного моря.
2-й срок. Мы выходим из Большой Валлахии; флот – из Босфора.
3-й срок. Мы очищаем Валлахию; флот оставляет Дарданеллы. О последнем условии лучше даже умолчать, ибо нет надежды, чтобы оно было принято. Для определений сроков и приготовлений к отступлению, заключить перемирие на шесть недель. Шесть недель нам очень важны, для нас каждый день дорог! Отступая, мы не отдаем своей земли, но возвращаемся на свои границы. По крайней мере мы удержим, может быть, Австрию и Пруссию, показав, что не желаем войны.
Австрия боялась-бы Сербов, но с нашим отступлением из Валлахии ей нет предлога держать 50 тыс. на сербской границе. Если бы морския державы не согласились на наши предложения, то и тогда мы, по крайней мере, выиграем время; имея полтора, два месяца, успеем укрепить настоящую стратегическую позицию на Днестре; турки не войдут в Княжества, а останутся в Болгарии. В центре будут войска, соберем магазины; словом, займем стратегические пункты и приготовим продовольствие.
Европейским державам будет время одуматься. Их лихорадочное состояние может быть успокоится и рассудок возьмет верх.
Конечно, мы и тогда не в состоянии держаться на центре, если и Пруссия против нас; но нежели нет возможности отделить ее от других держав и склонить в нашу пользу?
Несчастия, которые могут постигнуть Россию в случае общего на нас восстания, будут неисчислимы и не скоро изгладятся. Если бы их можно было предупредить, хотя бы с некоторыми уступками, которые всегда будут сравнительно менее важны и впоследствии при благоприятных обстоятельствах вознаградятся.
Конечно, больно для самолюбия каждаго русскаго решиться теперь уступить; но со временем Россия поймет, что оттого зависела ее судьба и благословит, как спасителя, того, кто великодушно решится теперь на пожертвования».
