господи эта ветка НИКОГДА НЕ УМРЕТ))))))
Добавлено спустя 2 минуты 18 секунд:
СУКА
Сон тут нехороший на днях приснился. Как будто какая-то сука с лобзиком ночью
к моему забору подкралась — и ну пилить! Здоровая такая сука, опасная. И лобзик
мощный. С автонажимом, прогрызом и сучколомом. Пилит, сука, и тихонечко так
хохочет. А у меня же, пацаны, забор-то — сладкий сахер, а не забор. Деревянненький,
дубовенький, новенький, все доски сёстры, все гвозди братья, лично сам для себя
самого вокруг себя строил. Ну, думаю, сука, сейчас я тебе мозговую утечку
организую. Как побежал! За ружьём. В сарай. За ружьишком. Оно у меня слегка
зенитное, малость противотанковое, а в умелых руках, пожалуй, и осадное.
Килограммовой дробью стреляет. На сорок пять километров. Очередями. Ну,
побежал, значит. За ружьецом-то. В сарай. По двору. Ногами. Лосиным шагом. Такой
злой был, аж запамятовал, что ими надо поочередно ступать. И не на мины, которых
много, а на землю, которой мало. Короче, подорвался, пацаны, взлетел, лечу, ладошку
ко лбу приставил, смотрю — пилит, сука. Зигзагом. Прям по живому. Ах, думаю, ты,
сучара гнилая, и мама твоя сучища гадская, и папа твой сукер бешеный — сейчас все
у меня как «Бирюса» трястись будете; как унитаз рыдать и унижаться, как машинка
для чистки обуви! А когда один ночью в небе вверх ногами летишь, сильно долго-то
не надо ругаться. Надо за обстановкой следить. Надо площадку для посадки
высматривать и постепенно скорость гасить, и голову, если ещё имеется, в грудную
клетку вобрать. И приземляться строго с каблука на носок с закрытым ртом против
ветра. А не рогами в грунт, как вот я. А если всё-таки по пояс в землю, то чтобы
башка торчала. А не жопа, как у меня. Короче, пацаны, когда скорость ноль и над
лысиной метр земли — это, пацаны, то, что по-итальянски будет «фиаско», по-
турецки «елда булды», а по-русски — «говным говно». Короче, кошмар. Короче, кое-
как с матерью сырой землей разобрался, пятью грыжами расплатился, наверх
выбрался, ухо на нужные частоты настроил — пилит, сука! Двумя руками.
Километрах в семи. К югу. Стало быть, меня через бетонный завод на старое
еврейское кладбище ушвырнуло. Смотрю — точно. На первой же могиле написано:
«Здесь лежит Аарон Кегельбаум, настройка роялей и пианино в удобное для вас
время». Ну, думаю, ладно. Если на юг, то дальше через немецкий погост. Смотрю —
точно. На первой же могиле написано: «Здесь лежит Отто Хрюкль, в которого попаль
пуль». Потом по мостику через реку и вдоль русского: «Осторожно! Не копать!
Ванька-встанька!». Короче, на бегу при свете собственных фонарей читаю,
одновременно думаю, дышу, слышу и ненавижу. Сука-то ведь всё это время пилит.
Своим лобзиком мой забор. У которого я каждую доску вот этими вот руками
созидал, доводил, прилаживал и такими надёжными гвоздями прибил, каких у Понтия
Пилата ни одного не нашлось! А ещё с обеих сторон покрасил. И лаком, лаком, бля,
до изнеможения покрывал десять дней на восемь слоев двести сорок погонных
метров внутреннего и четыреста метров внешнего моего двойного дубового
трёхметрового глухого забора, которому аналогов не то что фиг, а хер где найдешь, а
эта сука пилит и хихикает одновременно, а я ни того, ни другого даже в отдельности
бы не вынес, и всему этому уже полчаса, то есть ползабора накрылось, потому что
слышу — быстро сука пилит, почти так же, как я бегу. Уж я и на законы-то физики
плюнул, и на геометрию плюнул, и на здоровье, топот свой обогнал, тень сзади черт
её знает где там отстала. И тут — яма. Глыбокая. Склизкая. Сука хитрая, наверно,
загодя откопала. Как я, пацаны, в ту яму всеми сочленениями громыхнул — это,
наверно, даже метеориты себя скромнее ведут. Одних искр было тонны две, а уж
крикнул так, что в Питере под Медным всадником жеребец опростался. От
страшенного удара о землю восемь травм получил. Психических. От резкого
торможения челюсть потерял, совесть и молодость одним махом. Кое-как встал, кое-
как вылез, глаза разлепил, уши прочистил — пилит. По звуку чувствую — устала
уже. Но пилит. Правда, не хихикает уже. Кашляет. Забор-то у меня длинный, вот сука
драная, видно, и надорвалась. А я-то тоже не в лучшей форме. В глазах занозы, во рту
асфальт, каждая конечность в свою сторону смотрит. А сука, слышу, медленно пилит
и горлом уже сипит. А я идти толком-то не могу, так, передвигаюсь только слегка,
методом общего наклона в нужную сторону. И суке-то из последних сил говорю:
— Что ж ты, сука, забор-то мой новый коцаешь? Неужто тебе, сука, старого моего
мало?
А она, смотрю, допилила, уронила по всему периметру весь, выпрямилась, пот
утерла и харю свою сучью мне в анфас улыбнула. И говорит:
— Хобби, брат!
И вот тут-то я её понял. И сразу просыпаться не стал. Постояли ещё, поболтали.
Она, хоть и сука, но занятная оказалась.
Добавлено спустя 2 минуты 18 секунд:
СУКА
Сон тут нехороший на днях приснился. Как будто какая-то сука с лобзиком ночью
к моему забору подкралась — и ну пилить! Здоровая такая сука, опасная. И лобзик
мощный. С автонажимом, прогрызом и сучколомом. Пилит, сука, и тихонечко так
хохочет. А у меня же, пацаны, забор-то — сладкий сахер, а не забор. Деревянненький,
дубовенький, новенький, все доски сёстры, все гвозди братья, лично сам для себя
самого вокруг себя строил. Ну, думаю, сука, сейчас я тебе мозговую утечку
организую. Как побежал! За ружьём. В сарай. За ружьишком. Оно у меня слегка
зенитное, малость противотанковое, а в умелых руках, пожалуй, и осадное.
Килограммовой дробью стреляет. На сорок пять километров. Очередями. Ну,
побежал, значит. За ружьецом-то. В сарай. По двору. Ногами. Лосиным шагом. Такой
злой был, аж запамятовал, что ими надо поочередно ступать. И не на мины, которых
много, а на землю, которой мало. Короче, подорвался, пацаны, взлетел, лечу, ладошку
ко лбу приставил, смотрю — пилит, сука. Зигзагом. Прям по живому. Ах, думаю, ты,
сучара гнилая, и мама твоя сучища гадская, и папа твой сукер бешеный — сейчас все
у меня как «Бирюса» трястись будете; как унитаз рыдать и унижаться, как машинка
для чистки обуви! А когда один ночью в небе вверх ногами летишь, сильно долго-то
не надо ругаться. Надо за обстановкой следить. Надо площадку для посадки
высматривать и постепенно скорость гасить, и голову, если ещё имеется, в грудную
клетку вобрать. И приземляться строго с каблука на носок с закрытым ртом против
ветра. А не рогами в грунт, как вот я. А если всё-таки по пояс в землю, то чтобы
башка торчала. А не жопа, как у меня. Короче, пацаны, когда скорость ноль и над
лысиной метр земли — это, пацаны, то, что по-итальянски будет «фиаско», по-
турецки «елда булды», а по-русски — «говным говно». Короче, кошмар. Короче, кое-
как с матерью сырой землей разобрался, пятью грыжами расплатился, наверх
выбрался, ухо на нужные частоты настроил — пилит, сука! Двумя руками.
Километрах в семи. К югу. Стало быть, меня через бетонный завод на старое
еврейское кладбище ушвырнуло. Смотрю — точно. На первой же могиле написано:
«Здесь лежит Аарон Кегельбаум, настройка роялей и пианино в удобное для вас
время». Ну, думаю, ладно. Если на юг, то дальше через немецкий погост. Смотрю —
точно. На первой же могиле написано: «Здесь лежит Отто Хрюкль, в которого попаль
пуль». Потом по мостику через реку и вдоль русского: «Осторожно! Не копать!
Ванька-встанька!». Короче, на бегу при свете собственных фонарей читаю,
одновременно думаю, дышу, слышу и ненавижу. Сука-то ведь всё это время пилит.
Своим лобзиком мой забор. У которого я каждую доску вот этими вот руками
созидал, доводил, прилаживал и такими надёжными гвоздями прибил, каких у Понтия
Пилата ни одного не нашлось! А ещё с обеих сторон покрасил. И лаком, лаком, бля,
до изнеможения покрывал десять дней на восемь слоев двести сорок погонных
метров внутреннего и четыреста метров внешнего моего двойного дубового
трёхметрового глухого забора, которому аналогов не то что фиг, а хер где найдешь, а
эта сука пилит и хихикает одновременно, а я ни того, ни другого даже в отдельности
бы не вынес, и всему этому уже полчаса, то есть ползабора накрылось, потому что
слышу — быстро сука пилит, почти так же, как я бегу. Уж я и на законы-то физики
плюнул, и на геометрию плюнул, и на здоровье, топот свой обогнал, тень сзади черт
её знает где там отстала. И тут — яма. Глыбокая. Склизкая. Сука хитрая, наверно,
загодя откопала. Как я, пацаны, в ту яму всеми сочленениями громыхнул — это,
наверно, даже метеориты себя скромнее ведут. Одних искр было тонны две, а уж
крикнул так, что в Питере под Медным всадником жеребец опростался. От
страшенного удара о землю восемь травм получил. Психических. От резкого
торможения челюсть потерял, совесть и молодость одним махом. Кое-как встал, кое-
как вылез, глаза разлепил, уши прочистил — пилит. По звуку чувствую — устала
уже. Но пилит. Правда, не хихикает уже. Кашляет. Забор-то у меня длинный, вот сука
драная, видно, и надорвалась. А я-то тоже не в лучшей форме. В глазах занозы, во рту
асфальт, каждая конечность в свою сторону смотрит. А сука, слышу, медленно пилит
и горлом уже сипит. А я идти толком-то не могу, так, передвигаюсь только слегка,
методом общего наклона в нужную сторону. И суке-то из последних сил говорю:
— Что ж ты, сука, забор-то мой новый коцаешь? Неужто тебе, сука, старого моего
мало?
А она, смотрю, допилила, уронила по всему периметру весь, выпрямилась, пот
утерла и харю свою сучью мне в анфас улыбнула. И говорит:
— Хобби, брат!
И вот тут-то я её понял. И сразу просыпаться не стал. Постояли ещё, поболтали.
Она, хоть и сука, но занятная оказалась.
Это же ТУПИК. Бредоотстойник. 
