Один из наиболее негативно воспринимаемых в постсоветском сознании политических образов – образ «репрессии». Сложно сказать, есть ли это страх современного общества – скорее, нет: по данным «Левада-центра» последних лет, репрессий опасаются лишь 5% россиян .
Но негативный окрас слова «репрессии» сохраняется. Иногда – в неком когнитивном диссонансе с тем контекстом, в котором используется.
Например, в марте прошлого года при ответе на вопрос «С каким из следующих мнений по поводу сталинских репрессий вы бы скорее согласились?», большинство - 45% - дали ответ «Это было политическое преступление и ему не может быть оправдания», четверть - 26 % – «Это была политическая необходимость, они исторически оправданы», и 30 % не смогли определить к ним своего отношения.
При этом 62% согласились, что он «жестокий, бесчеловечный тиран, виновный в уничтожении миллионов невинных людей», и среди этих 62% четверть (23%) указали, что испытывают к нему, как к «жестокому бесчеловечному тирану, погубившему миллионы невинных людей», «уважение, восхищение и симпатию». При этом из них же, из этих 62%, большинство считают, что он, как жестокий и бесчеловечный тиран и т.д.), сыграл в истории страны положительную роль.
В целом, в итоге, на март 2016 года, считали, что он сыграл в истории положительную роль, 54%, восхищение, уважение и симпатию он внушал 37% граждан. К январю 2017 эти же чувства он внушал уже 46%.
Но в данном случае вопрос не об отношении к Сталину и не о динамике этого отношения –
вопрос об определенном диссонансе в ответах: присутствующем у значительной части общества ценностном сочетании «репрессии есть политическое преступление, их оправдать нельзя, Сталин в них виновен. – Он сыграл положительную роль в истории нашей страны и внушает нам чувства уважения, восхищения и симпатии».
...
Само понятие «репрессии» было сведено к моментам репрессивности внутренней политики СССР в известный период – и утверждено в некой мифологизировано-образной форме. Когда официальная послесталинская пропаганда стала внедрять его в общественное сознание, она использовала выражение «необоснованные репрессии», что уже было неясно в своем смысловом содержании: «необоснованного» ничего не бывает, все, что делается, делается в силу того или иного обоснования. Другой вопрос – какого.
Позже стали говорить о «политических репрессиях» – но в собственном смысле – либо необоснованные, либо политические: просто потому, что «политические» – это обоснованные политическими причинами.
И официальная пропаганда билась как об лед
в этой смысловой ловушке: потому что часть групп, заинтересованных в осуждении репрессий, считала, что репрессии к политическим противникам – это как раз хорошо, а вот репрессии не по политическим причинам либо вообще без причин – это плохо. А другая часть как раз хотела утвердить принцип, согласно которому репрессии к политическим противникам – это плохо. То есть хотела обеспечить себе безопасность и вседозволенность в своей борьбе с властью и социально-экономическим устрйством.
Не менее бессмысленным стало словосочетание
«массовые политические репрессии» – как потому, что открывало дорогу древнему спору о том, какое количество волос отличает лысого от лохматого, так и потому, что с одной стороны получалось, что если репрессии немассовые – то они уже не подлежат осуждению, а с другой получалось, что, например, массовая преступная деятельность не должна караться просто потому, что она – массовая.
Но любое прилагательное, добавляемое к слову «репрессии» при их осуждении, означает признание того, что осуждение одних репрессий есть оправдание других.
И тогда встает вопрос:
что, собственно, такое есть репрессии как некая категория, некое политическое либо социальное действие?
Читать полностью:
http://www.km.ru/v-rossii/2017/03/18/vnutrennyaya-politika-v-rossii/798081-reabilitatsiya-repressii